IPB

Здравствуйте, гость ( Вход | Регистрация )

 
Ответить в данную темуНачать новую тему

Игра в фанты.


xloki
Only one
Иконка группы
Группа: Пользователи
Сообщений: 8737
Регистрация: 4.6.2013
Из: Хатанга однако.
Пользователь №: 12960



Сообщение #1 сообщение 16.3.2018, 7:04
Игра в фанты. Часть первая.
От Порто-Флоренса до Катрана не больше десяти минут хода. Или целых семь минут на такси. Машины сначала идут вокруг горы, выбираются на гребень, проезжают через разрушенную крепость и только потом спускаются к Катрану по узенькой и крутой улочке Корпуса Кристи. Всё удовольствие – около полутора тысяч талеров. Не так уж и дорого.
Но лучше идти напрямую, вдоль моря, вдоль маленькой катранской гавани, где раскачивается целый лес мачт, вдоль зарослей, откуда на вас внимательно смотрят не менее шести-семи очень обстоятельных кошек, вдоль маленьких кафе, на дверях которых почти всегда написано «Одпырто» и очень редко - «Запырто».
Наконец вы входите в город, где сразу же натыкаетесь на худую лохматую дворнягу с очень виноватым взглядом, - дворнягу, понятия не имеющую, что такое гавкать и уж, тем более, как бог свят, никогда никого не кусавшую.
Она который год смирно сидит тут под табличкой с обличительной надписью «Позор! Худ пэс!». Вы начинаете думать о том, что это действительно позор, что пёс опять такой же худой, как и в прошлом году. Вы ещё возмущаетесь тем, что у этого позора такое паблисити, и лишь потом вспоминаете, что вообще-то надпись переводится как «Осторожно! Злая собака!»…
А дальше – городская площадь размером с детскую площадку и шпиль собора над ней. Часы на башне звонят каждые пятнадцать минут. Час – большой колокол, минуты – маленький. Так - круглые сутки.
Поэтому, если вы попали в Катран впервые, то до полуночи даже не пытайтесь уснуть. Потому что без четверти двенадцать в Катране - это вам не просто без четверти двенадцать: это – 11:3, и всё не в вашу пользу. Потому, что сначала вы одиннадцать раз услышите удар большого колокола, а потом ещё три раза прозвонит маленький.
После этого можно спокойно расплачиваться за эспрессо и сливовицу, и подниматься в гору, к улице Корпуса Кристи, к собору. Как раз туда, где стояла гостиница Вратко и где жил он сам.
Этой зимой я залез в интернет и набрал в поисковой строке «гостиницы Катрана». Естественно, там была и «Катран-Плаза» и «Россини» и ещё одна – «Шмыгин Двор», со ссылкой на www.shmygas-yard.org. Я послал письмо в гостевую книгу, и на следующий же день получил ответ. Шмыга спрашивал про жизнь, про Милáнку, про то, приеду ли я следующей осенью. Но я ничего ему больше не написал.
…Мы познакомились два года назад. Я сидел у моря и наблюдал за тем, как в подворотне шла игра в напёрсток. Ставки были небольшие: сто-двести, ну, от силы, - триста талеров. Банк держал маленький проворный чёрт, зыркавший по сторонам и, одновременно с этим неуловимыми движениями перемещавший шарик под тремя напёрстками.
Треск мотороллера раздался за «Тремя Вдовами». Я повернул голову. Маленький красный мотороллер – не современный облизанный японский скутер, а именно мотороллер – аккуратно пробирался между припаркованными у самого берега машинами и столиками «Трех Вдов». За рулём сидел дядька лет пятидесяти.
Он был налысо брит, одет в рубашку, бриджи и сандалии. А ещё, во всех местах, которые не скрывала одежда, дядька был таким же красным, как и его мотороллер. Мельком глянув в сторону подворотни, он неожиданно вильнул к ней и заглушил свою машину.
- Шмыга! – крикнул дядька напёрсточнику.
Напёрсточник мрачно посмотрел в сторону дядьки и сплюнул. Человек с мотороллером что-то быстро заговорил. Шмыга не реагировал. Люди, сделавшие ставки в заведении Шмыги, с беспокойством стали оглядываться. Дядька, продолжая орать, слез с мотороллера и, размахивая руками, направился в подворотню.
Испуганные игроки прихватили свои мятые талеры и растворились. И тут заорал Шмыга. Он что-то доказывал, а красный дядька не соглашался, мотал здоровой лысой башкой, кричал и становился ещё более красным.
В добавлении ко всей этой красоте из какой-то двери в ту же подворотню вышел абсолютно голый, мокрый, весь в мыле и с намыленной же мочалкой в руке парень лет двадцати. Продолжая натираться мочалкой, он с заинтересованным видом вступил в разговор и через минуту уже орал громче двух других.
Из их воплей можно было понять, что красный ругает Шмыгу за то, что тот открыл бизнес в таком людном месте, как эта подворотня. Голый поддакивал, крича Шмыге: «Срам на ти!» (стыдись!), не утруждая себя тем, чтоб прикрыть собственный срам хотя бы мочалкой.
Красный утверждал, что Шмыга полный бедак (идиот), если открыл своё преповедное (запретное) дело в двух шагах от гасильского дома (пожарной охраны), так как любой гасилец тут же на него настучит.
Шмыга отвечал, что, вот, мол, открыл и открыл, а закрыть ему понос мешает. «Поносом» в этом диковинном языке называлась гордость и, судя по Шмыге, поноса у него хватало на всех троих. Голый тут же предупредил, что если Шмыга не переступит через собственный понос, то не миновать ему казни, то есть, штрафа.
Разговор длился бы долго, если б мудрый официант из «Трёх Вдов», выглянув с чёрного хода своего ресторана всё в ту же подворотню, не предложил Шмыге и красному «попити мало». Иными словами, их позвали за столик «немножко выпить» и оба согласились с тем, что решение разумное.
Голый тоже согласился и даже было двинул вместе со всеми к столику, размахивая мочалкой, но официант, критически осмотрев его, сказал, что лучше б голому хитро (быстро) идти домой. А Шмыга добавил что-то вроде того, что «чем хитрей, тем лучше»…
Они сели рядом со мной и в три захода сливовицы совершенно успокоились. Красный достал сигарету и попросил у Шмыги вжигальник. Шмыга порылся в карманах, но там ничего, кроме напёрстков не было.
В этот момент я прикурил и Шмыга сказал красному, чтоб тот попросил зажигалку у меня. Меня при этом обозвали словом фант. Я не обиделся. Фант означает - парень. Мужчиной назвали…
… Море, солнце и камни в этих краях располагают к лёгким знакомствам, и если уж ты уселся к кому-нибудь за столик, то часа два-три не встанешь.
Я уселся за столик к Шмыге и Вратко, и ровно через два часа Вратко сказал, что нечего такому фанту, как я, жить в «Катран-Плаза», если у него, у Вратко, есть своя гостиница и берёт он на несколько сотен талеров дешевле, чем эти бедаки из «Плазы».
Шмыга во время нашего разговора несколько раз порывался уйти, потому что в подворотню вернулись первые два клиента из тех, что пропали с появлением Вратко. Клиенты осторожно высовывали шеи из-за угла в сторону Шмыги, как бы спрашивая, есть ли смысл его ждать.
Всё тело Шмыги показывало, что смысл есть, что ждать стоит, что он сейчас придет, но Вратко, даже не оглядываясь, всякий раз, когда Шмыга делал попытку приподняться, железной красной рукой пригвождал его к стулу и Шмыга разочарованно плюхался на место, разводя руками и огорчённо шепча: «Насрáн!».
В конце концов мне стало его жалко. Я предложил Вратко поехать в его гостильню, решив, что втроём мы на красном мотороллере всё равно не поместимся. И мы поехали.
Пока Вратко выруливал между машинами, я со своего заднего сиденья глянул в сторону подворотни. Стол уже стоял, клиенты тянули из карманов мятые талеры, а в проёме одной из дверей торчала очень любопытная рожа того самого голого. Я так и не рассмотрел, оделся ли он за последние два часа или нет, но мочалки у него уже, кажется, не было.
…Это был дом. Обычный дом. Обычный для какого-нибудь тринадцатого или четырнадцатого века, с очень крутыми лестницами, маленькими окошками и старым очагом на первом этаже. Вратко купил его лет пять назад и превратил в гостиницу.
- Вот, смотри! – показал он потрёпанную книжку агентства Lonely Planet. – Тут написано. Читай!
Я открыл путеводитель и прочел:
«Прямо под городской колокольней расположен гостевой дом «Вратко», где вас встречает сам хозяин, вальяжный и мудрый Вратко, в распоряжении которого есть шесть комнат, отделанных просто, но с каким-то неуловимым изыском.
Будьте готовы к тому, что большую часть времени, которое вам предстоит прожить в Катране, вы проведете в баре гостиницы: неплохо говорящий по-английски хозяин, похоже, испытывает истинное удовольствие от разговоров, которые будет неторопливо вести с вами за стаканом сливовицы в безмятежные часы милой катранской сиесты.
Улица Корпуса Кристи. www.vratko-katran.com».
Когда я поднял глаза от текста, на меня «вальяжно» смотрел «мудрый Вратко», в руке которого уже была бутылка сливовицы. Так и начались первые часы моей милой катранской сиесты.
…Потом, зимой, вспоминая эти часы, я понял, что уже давно не было в моей жизни такой приятной осени, как та, что прошла в разговорах с Вратко. Неторопливо шли дни моей жизни в Катране. Безмятежно, как и было обещано...
Странная штука, эта сливовица. Пьёшь, и не звереешь. Наоборот, - смотришь на мир и блаженно думаешь, что, вот, мол, ведь, - и море успокоилось, и язык местный становится понятнее, да, вроде, и у колоколов на башне мелодичности прибавилось. Великая вещь – сливовица!
О чём мы говорили? – Да обо всём. Как? – Да как придётся. Вратко действительно неплохо говорил по-английски, но не любил этого делать. А в принципе, когда он говорил медленно, его можно было понять и на его родном языке. Если ж я чего-то не понимал, то он, быстро перебирая слова из окрестных языков, находил непонятному слову замену. А вот когда уже и это не помогало, то тогда он говорил по-английски.
Виделись мы утром и вечером. Утром он наливал мне кофе, клал на тарелку круассаны, ветчину. Потом отходил к себе за барную стойку и делал вид, что чем-то занят. «Вратко! - звал его я. – Куда ты там спрятался?»
Он тут же доверху наливал себе кофе в большую кружку и тащил её к моему столу, смешно шлёпая босыми красными ногами по плиткам пола и вытаращившись на кружку, будто хотел взглядом заговорить её от того, чтоб кофе не пролился. Кофе проливался. Я вставал из-за стола, шёл к нему навстречу и пробовал тоже придерживать кружку. Кофе всё равно проливался.
- Наливай меньше! - злился я.
- А, нэ′ма проблэ′ма! - отмахивался он и при этом кофе проливался на пол снова.
Так мы и таскали каждое утро эту кружку, всякий раз оставляя на полу чёрные лужи.
Иногда выходили посидеть на низкой каменной ступеньке в дверном проёме и, прихлёбывая кофе, курили, смотрели на улицу, гладили собак. Потом я шёл по делам. Вратко тоже собирался, брал ключи от своего красного мотороллера и куда-то уезжал до вечера вверх по улице Корпуса Кристи.
Мотороллер мне что-то мучительно напоминал, а я не мог вспомнить, что именно. Ну что может напоминать мотороллер, кроме другого мотороллера?!
Я спросил у Вратко:
- А что мне напоминает твой мотороллер?
- А! – оживился Вратко. – Понял, да?
- Что понял? – спросил я. – Скажи, как человек - по-английски, - что мне может напоминать твой чёртов мотороллер!
- Я тебе на это знаешь что скажу? - назидательно заметил Вратко, путая немецкие слова с русскими, - на англэшком этом пускай сами англэжи разговаривают. Вот!
Он удовлетворенно затянулся огрызком «Марибора» и, выждав паузу, продолжил:
- А как чловэк чловэку я тебе скажу: мой мотороллер напоминает тебе другой мотороллер! Вот!
И, взглянув в мою сторону, коротко объяснил по-итальянски:
- Le Vacanzе Romanе.
Господи, как я сам не вспомнил?! Ну, конечно же, - «Римские Каникулы»: Грегори Пек гоняет по городу на таком же мотороллере и Одри Хэпбёрн на заднем сиденье крепко прижимается к его широкой спине.
- Мечтал? – коротко спросил Вратко.
- Угу, - кивнул я.
- Вот! – удовлетворенный пониманием, сказал Вратко. – И я мечтал. А потом купил. Только там белый, а этот - рдэч. Красен.
Подумал, посмотрел на свои красные руки, и прибавил:
- Я сам - рдэч.
Я не понял, о чём это он, и сказал:
- Я не понял, о чём это ты. Ты тут живёшь в таком же раю, как и герои того фильма. Ну ладно – я! Я-то «Римские Каникулы» на Дальнем Востоке увидел. Я-то мог об этом обо всём именно мечтать. Потому что – СССР и Дальний Восток. Знаешь, что такое Дальний Восток?
Вратко подумал и очень серьёзно предположил:
- Наверно, это далеко на восток от Палестины?
- Фиг вам! Это хрен знает сколько на восток от Восточной Сибири! Это бараки, пурга и зэки, понял?
- Пурга и зэки – не понял, - признался Вратко.
- Можно подумать, про бараки он понял!.. Пурга - всё равно не поймешь: у вас не бывает; а зэки по-вашему - запорники. Только наши запорники круче будут. Отпираются иногда. Да мы там, почитай, все тогда запорниками были. И вся страна – такой рдэч, что не приведи господи! А у него тут, блин, и море, и солнце тебе круглый год, и свобода, и мотороллер такой же можно купить. Где мечта-то?!
Вратко упрямо ткнул красным пальцем в мотороллер.
- Я два года искал. Теперь нашёл. Моя мечта.
- Так сбылась твоя мечта уже! Сбылась, понял, бедак ты эдакий! Как ты теперь без мечты жить будешь?!
Вратко снова ткнул пальцем в мотороллер.
- Я живу с мечтой. Нэ′ма проблэ′ма…
Так мы друг друга тогда и не поняли, но это не нарушило нашей приязни друг ко другу. По вечерам мы собирались с ним у очага и выпивали под звон колоколов, который мне больше не мешал. Колокола не мешали мне даже спать. И я не чувствовал себя тараканом, попавшим в будильник. Я привык.
Привык я и к тому, что почти каждый вечер, воровато озираясь, к нам на огонёк заглядывал Шмыга, первый кандидат Катрана в запорники. Приходил и Горан, - тот самый голый из шмыгиной подворотни, в миру - прилично одетый молодой человек.
Вратко разжигал камин, мы все садились вокруг него и пили сливовицу, закусывая её маслинами и карстом, местным вяленым мясом. И гладили собак, которые, не обнаружив нас на улице, деликатно просовывали морды в открытую дверь и не входили, пока их не позовёшь.
Собаки располагались между нами, старались не мешать и, опять-таки, очень деликатно принимали из рук куски карста, всем своим видом как бы говоря: «Большое спасибо, очень вкусно. Не беспокойтесь, пожалуйста, я вообще-то ненадолго: тут недалеко, за зелёной помойкой, у одного итальянского кобеля свадьба, нас с ребятами позвали, а я смотрю – у вас открыто… Нет, спасибо, если можно – вон тот кусочек. Спасибо громадное. Если вдруг коты или что, я всегда вон там, где ящики, зовите непременно, мы же соседи…»
Поздно ночью я поднимался по шатающейся, скрипящей, неимоверно крутой и неоправданно кривой лестнице к себе, в свою настолько махонькую каморку, что в неё помещались только я и мой чемодан.
…А ещё в неё помещался весь город.
Ночью мне казалось, что мимо моей кровати проходят толпы людей. Кто-то целовался, и я сразу отворачивался к стенке, чтоб не мешать.
Кто-то рядом с моей кроватью заводил лодочный мотор или шуршал поднимаемым парусом.
Где-то за крошечным холодильником заседал в полном составе городской магистрат, в шкафу жила семья местного алкоголика, а под кроватью каждую ночь собирались туристы и галдели так, что кровать раскачивалась.
Мне это надоедало, я стукал пяткой по матрасу, и туристы на какое-то время притихали, зато начинал бузить продавец антиквариата из лавки напротив. Ночью он каким-то образом оказывался у меня в тумбочке, а днём я всегда видел его за стеклом лавки, среди ржавых столетних утюгов, которые стоили каких-то сумасшедших денег.
Утюги, по-моему, у него никто не покупал. На меня он смотрел как на родственника. Днём мне это казалось странным, а ночью, когда он брался греметь в моей тумбочке, я понимал, что весь я, со всеми моими ночными тайнами, был ему известен не хуже самого старого из его утюгов.
Так мы и жили у Вратко – я, Шмыга, Горан, собаки, семейный алкоголик, члены магистрата, все жители и все туристы города Катран и сам Вратко.
Одно было плохо – у Вратко болела печень. Он утверждал, что это вовсе не от сливовицы, что вообще, сливовица – самое лучшее здравило. Переубедить его было невозможно. Иногда его скрючивало и тогда он краснел ещё больше.
Шмыга с тревогой посматривал на него, тихо шепча своё вечное «Насрáн!». Потом, видимо, боль отпускала и всё шло своим чередом. Лишь однажды, сразу после приступа, случившегося, когда мы утром сидели на ступеньке, Вратко печально сказал мне, показывая на мотороллер:
- Позэнь. Не успею…
- Не поздно! Покатаешься ещё. Сходи к здравнику.
- Нет, - покачал он головой. – Не хочу здравник, не хочу больнишки.
- Ну и помрёшь вот так на ступеньке, - сказал я.
- Нэ′ма проблэ′ма, - сказал он. - Все помрём.
Короче, в эти самые его больнишки он так и не лёг, а через несколько дней мы расстались. Вратко где-то катался на своей красной итальянской мечте, я оставил ему записку, взял такси и уехал из Катрана.
Потом я ждал рейса в аэропорту Йорник. И за полчаса до объявления посадки на моё летало в зале вдруг появился Шмыга и начал воровато оглядывать пассажиров. Я его окликнул. Шмыга радостно подбежал ко мне и вытащил из сумки здоровущую бутылку сливовицы.
- От Вратко. Мы с Гораном привезли. Вратко не смог.
- Как фант – фанту: плохо ему?
- Больно быти, - грустно кивнул Шмыга.
- А Горан где? – спросил я.
- Нэ вем, - попробовал отбрехаться Шмыга, роясь в карманах.
- А кто ведает? – строго спросил я.
Шмыга не ответил. Вместо этого он заозирался и я вдруг увидел, что он уже перебирает напёрстками по столику, у которого мы стояли. К Шмыге тут же потянулись пассажиры.
Я пошёл искать Горана.
- Забирай этого шулера, - сказал я Горану. – Всё-таки тут не подворотня, а аэропорт. У летальцев знаешь какая полиция?!
Горан кивнул и внимательно посмотрел на меня:
- Ты из-за этого такой перепуганный?
- Да нет, - нехотя признался я, - просто, мне лететь, а я, если честно, вообще боюсь летать…
Горан оглянулся на рекламные стойки и, выхватив какой-то листок, сунул его мне:
- Не бойся! - сказал он. - Тут всё расписано, где жилеты, где выходы, где что... Не бойся!
Я взглянул на листок и мне стало ещё хуже. Там был изображен фюзеляж самолета со всеми необходимыми схемами, трапами, выходами, световыми полосами и тому подобной ерундой. На самом деле, мне и в России-то никогда не хотелось смотреть и читать про то, как я должен куда-то ползти в жилете по световой полосе в случае аварии.
Меня это, откровенно говоря, возмущало: я не считаю, что должен платить кучу денег, чтоб ползать в темноте, потому что у нас, видите ли, авария. И я не люблю все эти схемы с ободряющими словами, вроде «фюзеляж самолета имеет целых четыре аварийных выхода».
Здесь была такая же схема, просто словосочетание «корпус самолета», стоявшее в заголовке, на местном языке звучало более выразительно и, видимо, более правильно: перекрывая английское fuselage, крупными буквами здесь было написано предельно доходчиво, хоть и безнадёжно для русского человека – «труп летала»…
..to be continued..







--------------------
If you like pussy, marriage is not for you
Перейти в начало страницы
+Цитировать сообщение
xloki
Only one
Иконка группы
Группа: Пользователи
Сообщений: 8737
Регистрация: 4.6.2013
Из: Хатанга однако.
Пользователь №: 12960



Сообщение #2 сообщение 17.3.2018, 17:38
ИГРА В ФАНТЫ. Часть Вторая.
…И всё-таки, несмотря на боязнь полётов, через год я прилетел опять. Вратко встретил меня в Йорнике на старой шмыгиной «Заставе».
- А сам он где? – спросил я.
- В Лайбахе, - коротко ответил Вратко, - в столице.
Выяснилось, что Шмыга попался на мелком мошенничестве, что он вот уже второй месяц набирается столичного лоску в тюрьме Лайбаха, и что на днях он должен выйти.
Мы сели и поехали.
…Мы ехали по горам к морю. Я иногда вспоминаю то путешествие и думаю: «А что вообще может быть лучше, чем ехать по горам к морю?»
Я помню жаркие дни, когда, поднимаясь и опускаясь, я вел машину от Горячего Ключа к Джанхоту. Я помню, как пересекал Аппалачи и спускался к Атлантике. Как пролетал по тоннелям между Савоной и Антибами, чтобы выскочить на Кот д’Азюр, или раскручивался на серпантинах от Онтиниента до Дэнии с тем, чтобы в тёплых медитерранских сумерках пройти босиком по песку и окунуться в прохладные тёмные волны.
Дороги уводили меня вглубь стран и континентов. Я пересекал Теннеси и Рейн, я видел мосты округа Мэдиссон и луну над Алабамой. Сквозь печальные туманы я пробирался в Гент по полям Фландрии; я помню узкие дремотные дороги в джунглях Юкатана от Чичен-Ицы к Пуэрто-Прогрессо…
Но лучше всего я всегда запоминал ту дорогу, что вела меня через горы к морю.
Мы ехали с Вратко на раздолбанной, кашляющей, трепещущей всеми крыльями «Заставе». Пролетел щит с рекламой пива, на котором было написано «Симбул нашей каковости». На местном языке каковостью называлось качество. В принципе, ничего предосудительного, если не помнить о том, что от этого самого пива у меня всегда сводило живот.
Потом мы проехали посёлок гончаров с древним названием Красная Глина. Тоже, в общем, ничего особенного, просто у них «красная глина» звучит более выразительно, чем у нас – Чёрны Кал.
Я самостоятельно составил фразу и сообщил её Вратко:
- Чёрны Кал – симбул нашей каковости…
Он посмотрел на меня и расцвёл:
- Стародавэн симбул! Реален!
Ветер уносил назад редкие дождевые капли. В горах здесь почти всегда дождь, но по прогнозу у побережья он должен был закончиться. Так и вышло: мягкое осеннее солнце встретило нас между Порто-Флоренсом и Катраном.
- Поеду домой, - сказал Вратко у въезда в город, - припаркуюсь, отнесу твой чемодан и встретимся в «Трёх Вдовах».
Я вышел из машины и двинулся привычной дорогой к маленькой катранской гавани. Худ пэс сидел на своём месте и был всё так же худ. Как будто и не уходил никуда. А, может, и в самом деле не уходил. В последней лавке Порто-Флоренса я купил ему кусок клобасы. С моей стороны клобаса для худа пэса была чем-то вроде таможенного сбора за вход в Катран.
Я шёл к «Трём Вдовам» и мой быстрый московский шаг замедлялся по мере того, как я продвигался от одного дома к другому. Колокола на башне пробили семь вечера и я вспомнил рекламный плакат, где была изображена эта самая башня. Подпись под ней гласила «Наши часы отстают на шестьсот лет».
Мне тоже торопиться было некуда. Моя женщина должна была прилететь сюда через двое суток рейсом из Вены.
…Я не знаю, где она живёт. Я не знаю, откуда она родом. У неё бельгийский паспорт, но она не говорит ни на французском, ни на флааме, ни на валлонском. Со мной она разговаривает по-английски. Русского или хоть чего-нибудь, что ближе к русскому, чем английский, она тоже не знает.
Она позвонила и сказала: «У меня есть несколько дней. Я лечу через Вену».
Так уже бывало. Мы встречались в Кастельо, Лангенфельде и Люттихе. Она прилетала в Тилль и Аликант. Однажды она добралась даже до Арекипы. «Ты хоть откуда летишь?» - попробовал спросить тогда я. «Я лечу через Кайен на «Ланчили»!» - ответила она и положила трубку. Вот и всё. Понимай как хочешь. Откуда она взялась во Французской Гайане и почему она летит оттуда в Перу на чилийском самолете – на такие вопросы она отвечать не любила.
Теперь она летела в Йорник через Вену.
…Вратко ждал меня в «Трёх Вдовах».
- Кальмаров на гриле будешь? – спросил он, протягивая стакан со сливовицей.
- Айдэ!
- Каламáри на жáру! – крикнул он официанту.
… Тёплая, прозрачная и спокойная Адриатика плескалась в трёх метрах от нашего столика. Проныры-коты ждали возвращения рыбаков, сидя на молу и придирчиво вглядываясь через море в итальянский берег.
Иногда кто-нибудь из них беззвучно спрыгивал с мола, нарезáл круг между столиками ресторана, незаметно приближаясь к дверям кухни. Там он какое-то время стоял, принюхиваясь к запаху жарящихся сардин и аккуратно сторонясь, когда кто-либо проходил в двери.
Потом вдруг волна сильнее обычного ударяла в берег, кот оборачивался на звук и, словно стряхнув с себя захвативший его врасплох колдовской дурман кухонных запахов, возвращался виновато на мол и садился рядом с собратьями, как бы говоря: «Да ничего особенного. Жареная рыба. Просто посмотрел, чего вы…»
…Солнце уже не жгло, официант скрутил тент над нашими головами и, встав между котами, тоже стал вглядываться в повисшую над Италией дымку.
Принесли кальмаров. Мы налили ещё сливовицы. Вратко потянулся за ней, но вдруг резко сморщился и покраснел больше обычного.
- Болит?! – встревожился я.
- Болит, - признался он.
Я отодвинул стаканы в сторону и крикнул официанту, чтоб он забрал бутылку. Но Вратко уже пересилил приступ, и, пододвинув к себе стакан, сказал:
- Нэ′ма проблэ′ма! За твой приезд. Я тебя ждал.
…Через два дня мы встречали Милáнку в аэропорту.
Милáнкой её в своё время назвал Шмыга. Он увидел меня с ней в «Трёх Вдовах» и сразу помчался на улицу Корпуса Кристи.
- Там твой фант такую милáнку себе отхватил - с ума сойти! – объявил он Вратко.
Тот, крикнув случившемуся Горану, чтоб присмотрел за гостùльней, прыгнул на мотороллер и помчался вниз, к набережной. Шмыга побежал за ним и прибежал первым.
Они уселись в двух столиках от нас, выбрав такое место, чтоб мы оказались между ними и берегом. Оба тут же взялись придирчиво смотреть сквозь нас на море, время от времени озабоченно произнося: «Не дай бог, потонули!», «Где этот чертов баркас?!» и даже обнаглели до того, что Шмыга в какой-то момент, когда тень легла на лицо женщины, сказал: «Мадам, вы не могли бы чуть-чуть развернуться в нашу сторону, а то нам маяк не видно…»
Я засмеялся. Она удивленно посмотрела на меня и я объяснил:
- Глянь на море и попробуй найти там хоть один маяк.
В этот момент появился Горан. Он обиженно кинул ключи от гостиницы на стол Вратко и, хлопнув меня по плечу, уселся за наш с ней столик. Вратко и Шмыга растерялись.
- Хватит дурака валять! – крикнул я им. – Идите сюда уже, шпионы!
Шмыга, прижимая двумя руками к животу бутылку сливовицы, и Вратко со стаканом в каждой руке, стесняясь и что-то бормоча, подошли к нам.
- Это… - начал я, представляя женщину, но Шмыга меня перебил.
Он посмотрел на Вратко и торжествующе спросил:
- Ну, что я тебе говорил? Милáнка?
- Милáнка! – убеждённо ответил Вратко. – Бог вэ, какая милáнка!
…Так она стала Миланкой. Даже Вратко не знал, как её зовут по-настоящему, потому что вечером, в гостинице, когда он, сопя, записывал её имя в книгу постояльцев, то не стал брать паспорт, который она положила ему на стойку, а просто записал «Миланка». Ни страны, ни гражданства – ничего. А паспорт он демонстративно вернул, не раскрывая.
- Твой фант – мой пóдруг! – кивнул он в мою сторону. – Ты тоже. Паспорт - нэ′ма проблэ′ма!
- Паспорт – насрáн! – поддакнул Шмыга.
…На следующее утро, когда мы спустились к завтраку и Вратко, не отрывая одной руки от сковородки, в которой шкворчал омлет, взял и привычно обнял меня другой рукой, Миланка ему ревниво заметила:
- Кажется, мой друг – твой любимый фант.
И на вопросительно-тревожный взгляд Вратко, застывшего со сковородкой, махнула рукой:
- Нэ′ма проблэ′ма, мальчики!
…Из аэропорта она вышла не одна, а со Шмыгой. Мы с Вратко переглянулись.
- Ты ж говорил, он в тюрьме!
- Я и сам думал, что он в тюрьме!
- Да я только два часа как из тюрьмы! – возмутился Шмыга. – Просто я подумал, что хорошо б денег заработать, ну и поехал сюда. А тут Миланка с рейса выходит…
Мы придирчиво оглядели Шмыгу.
- А почему ты так одет, если ты из тюрьмы? – спросил я.
На нём были лёгкие облегающие брюки, в левом кармане которых явственно проступали три наперстка, и рубашка с коротким рукавом. Из нагрудного кармана торчала новенькая колода карт.
- А как я должен быть одет? – удивился он.
Я подумал и неуверенно спросил:
- А разве у вас не такое… ну, полосатое такое, просторное… шапка ещё такая, тоже полосатая, нет?...
- Сейчас такое не носят! – отмахнулся Шмыга.
И я удивился. Вот уж не думал, что и в тюрьме есть мода, и что они там разбираются в том, что носят в этом сезоне и что не носят! Или, скажем, в чём сидят в этом модельном году, а в чём сидеть немодно…
…Горан приготовил нам ужин, разжёг камин и теперь ждал, сидя с сигаретой на пороге гостиницы. Мы быстро уселись за стол.
Шмыга, два месяца не нюхавший ничего, что было бы крепче апельсинового сока, первым взялся за сливовицу и, налив каждому, задержал взгляд на Вратко.
- Вот так, - показал Вратко пальцами.
Шмыга покачал головой и плеснул ему на донышко.
...Через полчаса, после тостов за встречу, захмелевший с отвычки Шмыга сел за пианино и затянул что-то про свою загубленную младинскость, про то, что его на воле никто не ждет, кроме как стара женска мать, и про то, что жизнь вообще не задалась, потому что он, видите ли, - незаконски отрок. Другими словами – бастард.
И ещё - про псицына сына прокурора. Ну, тут всё понятно: есть пёс, у пса есть псица. У псицы, соответственно, есть сын, и этот сын – прокурор. Хороший язык!
- Как песня-то называется? – спросил я.
- Живление Татя, - печально ответил Шмыга, не сумев до конца выйти из образа.
- Как? – не поняла Миланка.
- Воровская Доля, - с трудом перевел я на английский.
Миланкина комната была такой же тесной, как и моя. Там тоже помещалась только она сама и её чемодан. Поэтому мы с ней жили у меня, а оба наши чемодана жили у неё.
К ней в комнату мы по очереди ходили переодеваться. По очереди - не потому, что стеснялись друг друга, а потому, что если б мы сразу оба зашли к нашим чемоданам, то в той тесноте один из четверых точно бы выпал из окна.
Жить в этих комнатах можно было только на кроватях. Так мы и жили. Только в отличие от нас, чемоданы жили тихо, по ночам не орали, и никому не мешали.
Но иногда, под утро, я думал о том, что на самом деле мы с ней мало отличаемся от них: такие же ободранные, так же в нас всё раскрыто и разворошено, и так же мы лежим на одной кровати, тесно прижавшись друг к другу.
…У Миланки кто-то был. Это стало ясно уже давно по каким-то обрывкам фраз, по коротким её ответам на неожиданно начинавший звонить мобильный, по её то расстроенному, то, наоборот, неожиданно весёлому лицу. Этот кто-то имел на неё непонятные, необъяснённые мне ни разу права. И он, этот далёкий кто-то, постоянно пользовался своими правами, совершенно не сообразуясь с тем, что так он нарушает мои.
Года два меня это устраивало, а потом я возмутился и призвал Миланку к ответу.
- Это мой муж, - коротко сообщила она.
- У тебя есть муж?! – удивился я. – А почему я не знал?
- А что бы это тебе дало? – в свою очередь спросила она. – И что бы это изменило?
Я задумался. Действительно, что бы это могло изменить в наших отношениях? Я бы отстал от неё? – не думаю. Я бы рвался познакомиться с этим самым мужем? – да на фиг он мне сдался! Чтоб точно знать, как он выглядит и чтоб потом, зимой, в Москве, зеленеть от злости, представляя, как она, обернувшись в саронг, идет с ним по какому-нибудь южному острову? – только этого не хватало!
А, с другой стороны, мог ли я позвать Миланку в Москву? – конечно, нет. Что ей там делать? Гулять в феврале по шоссе Энтузиастов в надежде выйти, наконец, к тёплому морю и маленьким кофейням на его берегу? Хватит того, что я и сам не понимаю, что я в той Москве делаю.
И всё равно, этот псицын сын муж меня бесил...

...to be finished...




--------------------
If you like pussy, marriage is not for you
Перейти в начало страницы
+Цитировать сообщение
xloki
Only one
Иконка группы
Группа: Пользователи
Сообщений: 8737
Регистрация: 4.6.2013
Из: Хатанга однако.
Пользователь №: 12960



Сообщение #3 сообщение 23.3.2018, 9:25
Игра в фанты. Часть третья.
На второй день после Миланкиного прилёта погода испортилась, небо затянуло и пошёл дождь. Он лил, не переставая, весь день и под этим дождём уютный, маленький Катран как-то сразу весь осунулся и погрустнел.
Вечером в гостильню заявился совершенно мокрый Шмыга в раздолбанных, потерявших цвет и всякую форму кожаных туфлях.
Мы поинтересовались, на какой помойке Шмыга раздобыл такие чудные шкорени, а он сказал, что это его старые туфли и что та самая стара женска мать, с которой он живёт и которая распоряжается его деньгами, велела ему их донашивать.
- Они, по-моему, уже доношены, - заметил я.
- На левой ещё подмётка держится, - вздохнул Шмыга.
- И долго ты их собрался донашивать, модник? – спросил Вратко.
Шмыга опять вздохнул.
Вообще, он действительно был модным фантом. И в своё время, когда его шулерские доходы были достаточно высоки, Шмыга накупил себе всяких одёжек, вызвав тем самым зависть родительницы.
Теперь же, особенно после тюрьмы, когда он пропустил самый доходный летний сезон, достаток их семьи резко упал. И мать сказала, что ни талера не потратит, чтоб приодеть Шмыгу, пока он не сносит то, что и так валяется без дела. А заодно добавила, что Шмыга теперь хорошенько подумает и над своим образом жизни и над тем, как и в чём ему «вступать в зиму».
- Ты что, собрался вступать в зиму в этом?! – с ужасом спросила Миланка.
- Между прочим, это Salamander, - с тихой гордостью сообщил Шмыга, застенчиво шевеля торчащим из башмака синим пальцем, - я их покупал в Триесте.
- Да! Ты нам ещё расскажи, что Salamander – это номер один в Европе по производству таких вот всепогодных чуней, - сказал я.
Представлять, как мокрый и несчастный Шмыга в разлезающихся тапках вступит в лютую адриатическую зиму и помрёт, было выше наших сил. Поэтому все мы – Миланка, Вратко, Шмыга и я, наскоро позавтракав, взяли зонты и, встретив по пути Горана, отправились покупать бывшему узнику лайбахской тюрьмы новую обувь.
Шмыга шёл последним. Он говорил, что ему вообще ничего не надо и просил нас ничего не покупать, но всё же не отставал.
Он исправно шлёпал по лужам левым ботинком, на котором подмётка была ещё крепкой, а потом шаркал правым, державшемся исключительно на честном слове его бесконечно бережливой матери. Весь этот «шарк-шлёп, шарк-шлёп» раздавался за нами до «Трёх Вдов». Там мы со Шмыгой оставили Миланку, Горана и Вратко пить кофе и купили ему кроссовки в ближайшей лавке с надписью «Шпортивны Облаченья».
- Временски, временски, - бормотал Вратко, глядя на небо. – Слабо время…
- Что? – переспросила Миланка.
- Погода, - перевел я, - плохая погода. Может, съездим куда-нибудь, пока тут дожди?
- А и правда! – обрадовался Вратко. – Возьмите завтра Шмыгино возило и отправляйтесь в горы, к озёрам. Форель, сосны...
…В горах стояли туманы и казалось, что вода в озере Охинь дымилась. Тёплая, зелёная, чистая и спокойная, или, как здесь говорят, разумливая вода не плескалась у берегов, а стояла неподвижно. И иногда было непонятно, где над этим озером заканчивается небо и начинается его отражение в воде. Летний сезон закончился, до горных лыж ещё далеко, на озере было пусто.
Мы сняли маленький номер в гостинице у берега и в сумерках отправились купаться. Туман в темноте стал гуще, чем днём, мы едва различали друг друга и, плывя, ориентировались только по собственным редким фразам, да по негромким всплескам, да ещё по тусклому огоньку настольной лампы, что осталась гореть в нашем номере.
На берегу росли сосны, этот огонёк едва пробивался сквозь них, и если бы горничная выключила его, мы могли бы потерять дорогу назад между водой и небом.
Но никакой горничной не было, я это знал. Хозяин гостиницы уехал домой, оставив нам ключ от входной двери и пообещав вернуться утром, чтоб приготовить завтрак. Шины его велосипеда прошуршали по гравию и затихли, а мы взяли полотенца и отправились на берег.
Теперь и наши фразы, и наши неспешные шаги, и наши тихие редкие всплески были единственными свидетельствами присутствия людей на озере. Впрочем, свидетельствами никому не нужными, никем не востребованными. На берегу нас ждал только мерцающий огонёк в номере и больше никто. А ключ мы просто оставили в той самой входной двери. Чтоб не потерять.
Вернувшись, мы долго сидели у окна. Говорить не хотелось. Два раза я спускался вниз и варил кофе. Потом мы разделись и уснули.
…Хозяин уже хлопотал у плиты, когда в восьмом часу прохладного осеннего утра мы вышли к завтраку.
- А можно соли? – спросил я.
Он поставил передо мной маленькую смешную солонку. Такую маленькую, что едва ли она была больше Шмыгиного наперстка. Солонка мне понравилась, захотелось ее купить.
- Колико кошта? – спросил я о цене.
- Нич! – ответил хозяин и пояснил: – Дарилен! Презент.
Миланке тоже понравилась солонка, и вторую такую же мы всё-таки купили. Она убрала их в сумочку и сказала:
- Наше первое с тобой совместно нажитое имущество. Надо сохранить.
- При разводе делить будем? – спросил я.
Миланка засмеялась.
Дождь в Катране не закончился к нашему возвращению. Но не дождь был главным событием, а то, что Вратко всё же увезли. Увезла его реанимация и растерянные Шмыга с Гораном сидели теперь у камина, периодически срываясь с места и звоня в больницу.
Никаких особых вестей не было. «Состояние тяжелое», - сообщал нам радостный девичий голосок из регистратуры и просил не волноваться. Мы слушали этот голосок и всё равно волновались.
Утром мы отправились в больницу. Дождь кончился и в первый раз за последние дни выглянуло солнце.
- Пусть к доктору пройдёт кто-нибудь один, - разрешила вышедшая к нам медсестра.
Шмыга было дёрнулся, но Горан остановил его:
- Посиди, - сказал Горан. – Ты псих, тем более, ты - псих из тюрьмы, ещё накричишь там…
Он скрылся за дверью, а мы уселись на каменный парапет у моря. Тут почти все здания выходят к морю, даже больница.
…Горан вернулся через полчаса и расстроено сообщил, что ночью Вратко стало хуже и что его сразу же отправили в Лайбах на операцию, а больничáрка из регистратуры этого просто не знала.
- Вот телефон дали, - сказал он, вертя в руках бумажку. – Я наберу?
- Набирай, - сказали мы все.
Лайбах почему-то не ответил и мы вернулись в гостиницу. Трое последних постояльцев в то утро разъехались, так что мы остались одни. Горан снова позвонил в Лайбах, дозвонился, там сказали, что Вратко сделали операцию и ему теперь лучше. Мы повеселели.
- Завтра едем в Лайбах! – сказал Шмыга. – Пойду машину помою.
Горан остался со мной и Миланкой.
- Тебе когда улетать? – спросил он меня.
- Послезавтра, - сказал я, - всё в порядке, успеваю.
Миланка тоже улетала послезавтра, только её венский рейс был на восемь утра, а я регистрировался на Москву после одиннадцати. Получалось, что завтра мы сгоняем к Вратко, а вечером вернемся в Катран.
- Может, нам с тобой заночевать в Лайбахе? – предложила Миланка.
- Да лучше вернитесь, - сказал Горан. – Чего мы тут со Шмыгой одни без вас делать будем! - и Вратко в Лайбахе, и вы с Миланкой в Лайбахе. Нет уж, вернемся вместе.
Потом он оставил нам ключи и ушёл.
…Я сидел на пороге гостиницы и курил. Миланка неслышно подошла, села рядом, обняла меня за плечи и прижалась.
- Дай затянуться, - шёпотом попросила она.
Я протянул ей сигарету и она, не беря её в руки, осторожно затянулась, потом затянулась ещё раз, показала кивком, что достаточно, после чего, выпустив дым мне за шиворот, снова прижалась лицом к моей спине. Мне вдруг стало очень тепло - то ли от неё, то ли от её дыма.
По улице Корпуса Кристи шли туристы, щёлкали затворы фотоаппаратов, кто-то щёлкнул и нас. А может, и не нас, а красный мотороллер, стоявший у входа.
- Мне кажется, мы сюда больше не вернёмся, - тихо сказала Миланка. – Что-то изменилось.
Вечером мы пошли в «Три Вдовы» и там поругались. Я говорил о том, что она обманывает и меня и мужа и что так, вообще-то, не делают.
- Если он узнает, ему будет больно! - утверждал я.
- А если он не узнает? - спокойно спросила Миланка.
- Всё равно, это нечестно!
- То есть, ты хочешь, чтобы всё было честно, да? Чтоб я выбрала одного из вас двоих и не морочила голову другому, верно?
- Естественно! - раздраженно признавался я.
- Так вот, - холодно предположила Миланка, - а если я выберу его? Чем он хуже тебя?
- Его ты не любишь! – возмутился я.
- Я этого не утверждала, - сказала она. - Судя по всему, ты решил, что я до конца своих дней буду мотаться за тобой по миру, утверждая тебя в мысли о собственной исключительности, так?
- Да не так! – крикнул я.
Этим криком я привлек внимание официанта, который, неправильно меня поняв, подошёл и вежливо спросил, не нужно ли мне ещё сливовицы, или граппы, или ещё чего-нибудь.
- Хвала лепо! – сказал я ему. – Большое спасибо, не надо! Впрочем, одну грушёвицу – граммов сто…
- Сто граммов – это три грушёвицы, - так же вежливо напомнил он.
- Ну, пускай, - три! – отмахнулся я и снова сказал Миланке: - Не так!
- Так, - спокойно глядя мне в глаза, сказала она. – Сначала я за тобой езжу. Потом ты хочешь увести меня от мужа. Потом уводишь, но не приводишь к себе. Например, скажешь, что у вас в России холодно и что я этого не выдержу. Я-то выдержу, но ты-то не позовёшь. А когда-нибудь потом, когда моя покорность окончательно уверит тебя в твоей исключительности, ты оставишь меня и найдёшь себе другую идиотку. Только моложе и красивее. А мужа ты сюда приплёл вовсе не потому, что тебе, видите ли, за него обидно, и не потому, что ты вдруг сегодня у нас такой честный.
- А интересно, почему?! – растерялся я.
- Да потому, что не хочется тебе с ним делиться, - как-то устало и нехотя сказала она, отвернувшись к берегу.
Море после дождей успокоилось. Был штиль, висела дымка и коты на молу так же, как и всегда, вглядывались сквозь неё в итальянский берег, ожидая баркасов со свежей сардиной.
- Пойдём, фант, - грустно сказала Миланка, - у нас с тобой завтра трудный день.
Я встал и, неловко отодвинув стул, зацепил стойку с меню и приборами. Вилки, ножи, ложки с грохотом полетели на каменный пол, листы меню зашуршали по залу.
- Хвáла за обыск! – крикнул официант.
- Что он сказал?
Я перевел дословно.
- Он что – вызывает полицию? – спросила Миланка.
- Да нет, - объяснил я. - Хвáла за обыск – это что-то вроде «заходите ещё». Даже на чеках пишут. У них приход гостя – уже обыск. В общем, правильно…
...В центральной больнице нам сказали, что ночью Вратко опять стало хуже, и что его самолетом отправили в Вену.
Никакого Евросоюза ещё не было: виза в одну страну не позволяла въехать в соседнюю. И в Лайбахе, выпив с Миланкой на Тремостье, я пошёл в австрийское консульство.
- Вы русский. К сожалению, въездную визу в Австрию вы сможете получить только в нашем посольстве в Москве.
- Ну, нам-то виза не нужна, - сказали Шмыга и Горан.
- А я всё равно лечу через Вену, - сказала Миланка. – Так что встретимся там втроём. Без тебя.
- А мужу что скажешь? – спросил я ни к селу, ни к городу.
- Почему я без тебя полетела в Вену? – улыбнулась она.
- Просто про Вену. Почему ты там задержалась.
- Скажу как есть, - пожала она плечами. – Я ж ему рассказывала о Вратко. Приеду, расскажу про тебя…
Возвращались молча. Шмыга вёл машину. Миланка сидела рядом с ним, а мы с Гораном устроились сзади. В гостинице она сразу поднялась наверх и стала собираться. Я остался внизу, у камина. Потом она пришла и спросила:
- Тебя утром будить?
- А ты что, собираешься сегодня спать? – ответил я вопросом на вопрос.
Она пожала плечами и отошла.
- Миланка… - позвал её я.
- Да, - откликнулась она.
- Иди-ка сюда, - сказал я, - идём на улицу.
Я снял с кованого крюка у двери ключ зажигания и снова сказал: «Идём!»
…Мотороллер завелся сразу. «Ну что же ты?!» спросил я.
Она осторожно перекинула ногу через сиденье и, аккуратно подобрав синюю, полупрозрачную юбку, устроилась у меня за спиной. «Только прижмись! - обернулся я. – И прижмись покрепче!»
Красный мотороллер пролетел по улице Корпуса Кристи, свернул направо, в гору, к зáмку, и через минуту оказался на верхней дороге, ведущей к Порто-Флоренсу. Миланка всем телом крепко вжималась в меня, выглядывала из-за моего плеча и, щурясь от налетавшего потока воздуха, смотрела на дорогу.
Мы спустились к порту и помчались вдоль набережной, пугая редких туристов, потом свернули наверх, направо, к разрушенному монастырю бернардинцев, а оттуда - налево, к гранд-отелю «Эмона».
От лагуны Бернардин тихо тронулся полицейский «Фольксваген» и, набирая ход, двинул за нами.
«Водитель красного мотороллера! Немедленно остановиться!».
Потом то же самое повторили на немецком и английском, но мы уже вернулись и проскочили, грохоча по ступенькам, к морю, туда, где машина пройти не могла.
- Они будут ловить нас у Морского Музея! – крикнула мне в ухо Миланка. – За шлагбаумом сворачивай наверх, там узкие улицы, они не пройдут!
- Faccio così per Lei, princessa... – буркнул я сам себе и, проскочив между столиками бесчисленных приморских кафешек, свернул наверх по улице, ведущей к виноградникам.
…Гудели и завывали уже отовсюду. Наверху, у виноградников мелькнул белый автомобиль с зелёной полицейской полосой на борту, потом ещё один. Внизу, у моря, с ходу затормозил и развернулся, перекрывая дорогу, такой же располосованный зелёным «Форд», но мы с Миланкой уже летели по узеньким улицам Катрана, уворачиваясь от пешеходов и открывающихся дверей.
Солнце уходило к Триесту, прощаясь с нами. Сверху было видно, как в гавань возвращаются баркасы и россыпи сардин в них бликуют на солнце серебряной чешуёй.
По набережной носились коты, почуявшие рыбу и мгновенно сошедшие с ума от близкого счастья, посетители ресторанов лениво потягивали вино и лишь официант, вышедший с полотенцем из «Трёх Вдов», смотрел не туда куда все: не на море, откуда полным ходом шли к берегу баркасы, а наверх.
Приложив к глазам ладонь и задрав голову, он силился разобрать, что творится на горе, где завывают полицейские сирены и мелькает, появляясь то тут, то там, маленький красный мотороллер…
Я отключился около четырёх утра, а когда встал, часы на башне пробили шесть. Миланки не было. Дверь в её комнату была приоткрыта. На кровати лежал мой чемодан. Я набрал её номер, сеть не работала.
Она уехала, не разбудив меня, не попрощавшись, не оставив даже записки. Игра в фанты закончилась.
Внизу, на столе, лежал листок. Но и он был не от неё: «Счастливого полета. Миланку мы забрали. Дверь закрой, ключ отдай в «Три Вдовы». Долетишь до Москвы – звони. Шмыга, Горан».
Я собрался, вызвал такси, попросил взять чемодан, а меня перехватить в Порто-Флоренсе через час. Потом закрыл дверь и пошёл на берег. В ресторане ещё никого не было. Мы выпили с официантом по чашке кофе и по одной сливовице. И я ушёл.
…Я шёл по набережной к выходу из Катрана. Я понимал, что вряд ли вернусь в этот город и мне хотелось запомнить его получше, пропитаться им напоследок. Но чувств никаких не осталось, и я просто механически передвигал ноги, приближаясь к последнему дому. Там на меня внимательно посмотрел худ пэс.
- Ну что, парень, - сказал я ему, присаживаясь у прутьев изгороди, за которой он сидел, - видимо, прощай. Поправляйся, что ли, наконец...
Я протянул руку, чтоб его погладить. И тут он неожиданно зарычал. Два года не рычал, на третий опомнился. Я убрал руку и встал. «Надо что-нибудь ему дать на память», - подумалось мне.
Пёс продолжал на меня смотреть. Его любимой клобасы у меня не было. Тем не менее, я машинально сунул руку в карман куртки и сразу нащупал какой-то предмет. Это было странно: вчера, собираясь, я вытряхнул из карманов вообще всё и сейчас там ничего не должно было быть. Зацепив предмет пальцами, я вытащил руку из кармана.
На ладони лежала маленькая смешная солонка, похожая на Шмыгин напёрсток. Я подкинул её и снова положил в карман.
- Прощай, брат! – опять сказал я псу.
…Наверное, стоило вызвать такси, тем более, что таксист оставил визитку. В этом случае я бы ещё раз увидел Катран сверху, потому что дорога здесь проложена так, что машины сначала идут вокруг горы, потом выбираются на гребень, проезжают через разрушенную крепость и лишь после этого уходят на Порто-Флоренс.
Но я не стал вызывать такси: во-первых, не хотелось садиться в машину, а, во-вторых, напрямую от Катрана до Порто-Флоренса не больше десяти минут хода.
Я постоял, посмотрел в последний раз на собаку и, гладя рукой маленькую солонку, лежавшую на дне кармана, двинулся к Порто-Флоренсу.
…Я шёл там, где всегда любил ходить: вдоль моря, вдоль маленькой катранской гавани, где перед вами постоянно раскачивается целый лес мачт, вдоль зарослей, откуда на вас обязательно во все глаза смотрят не менее шести-семи кошек, и вдоль маленьких кафе, на дверях которых почти всегда написано «Одпырто» и очень редко – «Запырто»…
Я шёл, держа левую руку в кармане, и чувствовал, как из маленькой солонки, словно песок несбывшегося времени, струится у меня меж пальцев мелкая, до обидного мелкая, почти неосязаемая, и, как мне почему-то казалось, - очень горькая соль…








--------------------
If you like pussy, marriage is not for you
Перейти в начало страницы
+Цитировать сообщение

Ответить в данную темуНачать новую тему
1 чел. читают эту тему (гостей: 1, скрытых пользователей: 0)
Пользователей: 0

 



Текстовая версия Сейчас: 19.3.2024, 15:47